Велимир Хлебников. «Гордости подняв мятеж»

9 ноября нынешнего года отмечается 130 лет со дня рождения одного из величайших русских поэтов XX века – Велимира Хлебникова. Уже давно он признан «классиком», но до сих пор во многом недооценён. Очень часто в нём видят лишь «авангардиста», «заумника», мастера неологизмов (в большинстве своём не прижившихся), предшественника постмодернизма и т.п. Хотя в творчестве Хлебникова присутствуют все эти моменты, они, безусловно, не являются главными, определяющими его общую направленность.



Печально, но изучение творчества многих русских писателей сегодня, можно сказать, оказалось в руках людей, духовно, идейно, эстетически абсолютно им чуждых. Достаточно назвать «главного специалиста по Достоевскому» Юрия Карякина или «главного специалиста по Булгакову» Мариэтту Чудакову. Ясно, что такие люди могут лишь фальсифицировать наследие русских гениев, загоняя его в прокрустово ложе либеральных схем и используя в целях собственной пропаганды. Не избежал этой печальной участи и Хлебников.

Вот я открываю одну из посвящённых Хлебникову книг и читаю там фразу о том, что, мол, в конце 30-х годов в Советском Союзе «заниматься Хлебниковым стало опасно». И ведь автор, один из ведущих «хлебниковедов», не может не знать, что именно в этот период Хлебников активнейшим образом изучается и публикуется. В 1936 году выходит том «Избранного», в 1940 – том в Малой серии «Библиотеки поэта» (10-тысячным тиражом) и том «Неизданных произведений». Продолжали выходить маленькие сборники «Неизданного Хлебникова», подготовленные А. Кручёных.

Не может учёный автор не знать и о том, что хлебниковская традиция оказала влияние на всю советскую поэзию – от Н. Заболоцкого и Л. Мартынова до Д. Самойлова и А. Вознесенского, что его стихи во все годы Советской власти включались в самые избранные поэтические антологии, что в 1960 году его в знак признания заслуг торжественно перезахоронили на Новодевичьем кладбище, среди других выдающихся деятелей культуры. Но это не мешает говорить чуть ли не о «запрещённости» Хлебникова при «проклятом тоталитарном режиме». Здесь мы имеем дело с прямыми фальсификациями, и имя Хлебникова просто используется для антисоветской «промывки мозгов».

А на соседней странице той же книги повествуется об открытии в Астрахани музея, который первоначально планировался как дом-музей семьи Хлебниковых (а Велимир – отнюдь не единственный выдающийся представитель этого рода). И вот в Астрахань приезжает профессор Амстердамского университета и говорит: «Я ехал так далеко не в музей Хлебниковых, а Хлебникова, моего любимого поэта!». И что же? «Его мнение поколебало многих из нас, и, в конечном счёте, появился “Музей Хлебникова”». Как отнёсся бы к действиям таких вот хранителей своего наследия сам поэт? Ведь он гордился своими предками, родителями (отец – основатель Астраханского заповедника), братом и сестрой («художники, писатели, изобретатели»). А ссылающимся на «авторитетное» мнение иностранных гостей он бы сказал просто и грубо: «Полно вам кланяться роже басурманов!». Разумеется, в Астраханском музее представлены и материалы о других Хлебниковых, но в данном случае нас больше интересует психология автора, казалось бы, занимавшегося Хлебниковым всю жизнь, но совершенно его не понявшего.

И эта книга, которую я здесь не называю, далеко не единственный случай. Такие факты во многом и ведут к тому, что подлинное творчество Хлебникова «заслоняется» от читателя, а его место в истории русской литературы и русской мысли понимается превратно. Ведь «специалисты», настолько чуждые ему духовно, просто не могут понимать его идей, что уж говорить об их донесении до простого читателя…

Это отступление потребовалось нам не для того, чтобы лишний раз поругать либеральную «интеллигенцию». Оно было нужно потому, что, говоря о Хлебникове, мы не можем пройти мимо двух тем. Это, во-первых, его ярко выраженная патриотическая, «славянофильская» позиция в годы, предшествующие 1-й мировой войне. А во-вторых, его однозначное принятие и поддержка Русской революции 1917 года и Советской власти. Оба этих момента равно и категорически неприемлемы для либеральных интерпретаторов.

Но, независимо от отношения, все, упоминая об этом, говорят о резкой смене взглядов Хлебникова, движении от «крайне правой» к «крайне левой» стороне общественного спектра. В связи с этим упоминается призыв поэта в армию в 1916 году, тяготы солдатчины, которые якобы и «излечили» его от «ура-патриотизма». Это можно сравнить с тем будто бы резким «переворотом», который произошёл на каторге у Достоевского, когда он из «социалиста», участника кружка петрашевцев, превратился в «монархиста» и консерватора. Здесь не место разбирать духовный путь Фёдора Михайловича, но знакомство с его произведениями приводит к однозначному выводу: Достоевский до каторги и Достоевский после неё – это один и тот же человек, с одной и той же системой взглядов, бывший и оставшийся социалистом, но бывший и оставшийся также и православным христианином, и русским патриотом, почвенником.

То же самое можно сказать и о Хлебникове. Его поддержка Октябрьской революции – не измена прежним славянофильским идеалам (взгляд «справа») и не прозрение (взгляд «слева»), а неизбежное и закономерное развитие его взглядов.

В одном из ранних стихотворений он писал:

Когда казак с высокой вышки
Увидит дальнего врага,
Чей иск — казацкие кубышки,
А сабля — острая дуга,—
Он сбегает, развивая кудрями, с высокой вышки,
На коня он лихого садится
И летит без передышки
В говором поющие станицы.
Так я, задолго до того мига,
Когда признание станет всеобщим,
Говорю: «Над нами иноземцев иго,
Возропщем, русские, возропщем!
Поймите, что угнетенные и мы — те ж!
Учитесь доле внуков на рабах
И, гордости подняв мятеж,
Наденьте брони поверх рубах!»

(1908)

Уже тогда поэт ощущал ситуацию в России как «иго иноземцев», а грядущую революцию воспринимал как революцию национально-освободительную. Что же удивительного в том, что, когда революция – сначала Февральская, затем Октябрьская – действительно пришла, он, как и многие выдающиеся деятели нашей культуры, поддержал её? И поддержал не потому, что стал марксистом – он был далёк от марксистской идеологии, – но потому, что воспринял революцию как явление национально-русское. Точно так же отнеслись к ней Есенин, Блок, Белый и многие, многие другие (это направление получило название «Скифство» по знаменитому стихотворению А. Блока).

«Славянская» тема и тема русского патриотизма в раннем творчестве Хлебникова были в числе важнейших. В 1908 году, после аннексии Австрией Боснии и Герцеговины, он публикует «Воззвание учащихся славян», в котором приветствует «священную и необходимую, грядущую и близкую войну за попранные права славян». С идеями славянофилов молодой поэт уже тогда был хорошо знаком и солидарен. Множество произведений Хлебникова раннего периода посвящено славянской тематике – стихотворения, поэмы, пьесы «Снежимочка», «Девий бог» и т.д.

И антивоенная позиция в последние годы Первой Мировой стала не отказом от патриотизма, а переходом его на более высокий уровень. Это было понимание, что даже победа над Германией не означала бы конца «ига», если при этом сохранялся весь несправедливый капиталистический миропорядок. И национально-освободительная борьба перешла в новую фазу – фазу противостояния не одной только Германии, а всему империалистическому западному миру.

Но уже задолго до войны А. Ремизов назвал Хлебникова «планетчиком», который хочет «обрусить земной шар». Вряд ли речь должна идти именно об «обрусении», миссия России и тогда, и позже виделась ему в предводительстве в освобождении от западного гнёта, а не в навязывании всему миру своей культуры. Обращаясь к наследию такого мыслителя, как К.Н. Леонтьев, поэт говорит о «льдине Константина Леонтьева», которой суждено столкнуться с «Титаником» Западной Европы.

В стихотворении «Мы желаем звёздам тыкать» (1909) Хлебников пишет:

С толпою прадедов за нами
Ермак и Ослябя.
Вейся, вейся, русское знамя,
Веди через сушу и через хляби.

В то время для «прогрессивных» либеральных кругов это звучало как вызов (тем более что «Русское знамя» – это, помимо прочего, название известной тогда «черносотенной» газеты). Да и собратья-футуристы не всегда понимали Хлебникова. Кручёных в воспоминаниях о нём сетует, как трудно он поддавался «товарищескому окружению», как цеплялся за «сусальные призраки Святой Руси и ископаемых “братьев-славян”». Время показало, что хлебниковская позиция, в том числе и в отношении славян, была более прозорливой: именно в результате Русской революции славянство, хоть и на не очень большой исторический срок, оказалось воссоединённым в рамках хоть и не единого государства, но политического и экономического союза. И патриотизм именно при Советской власти оказался востребован, как никогда.

При этом нельзя не отметить, что с русским революционным движением Хлебников был связан личными, можно сказать, семейными, узами. Его мать Екатерина Николаевна Вербицкая была двоюродной сестрой народовольца А. Михайлова, сама была близка к революционерам. Сам Хлебников (тогда ещё не Велимир, а Виктор), будучи студентом Казанского университета, был в 1903 году арестован за участие в студенческой сходке. И никакого противоречия с русским патриотизмом он в этом не видел. В конце концов, панславистом был и революционер-анархист М.А. Бакунин…

Давид Бурлюк в публичных лекциях говорил о футуристах, воспевающих «культуру городов, мировую динамику, массовое движение, изобретения, открытия, радио, кино, аэропланы, машины, электричество, экспрессы – словом, всё, что даёт нового современность». Примерно так же трактовал футуризм и основоположник его итальянского варианта – Т. Маринетти, который довольно нелестно отзывался об «архаисте» Хлебникове (последний отвечал ему взаимностью). Но если исходить из такого определения, получается, что движение было ориентировано не на «будущее», а на «настоящее», и название «футуризм» не совсем соответствовало сути.

Хлебников же заглядывал именно в будущее. Как известно, он был противником иностранных слов и называл себя не «футуристом», а «будетлянином». Одно из его ранних произведений, опубликованная в сборнике «Садок судей» поэма «Журавль», при всей своей футуристичности была далека от воспевания урбанизма. Здесь мы видим довольно жуткую картину «восстания вещей», которые порождают чудовищного идола – механического журавля, пожирающего людей. Это произведение скорее можно отнести к жанру антиутопии: Хлебников ясно видел, куда идёт современная ему цивилизация, которую мы сейчас называем «глобализмом».

Что же до «архаизма» хлебниковского языка, то не будем забывать, что «архаистом» считался и Грибоедов, которого мы как-то привыкли относить к «прогрессивному» лагерю. Вспомним, что его Чацкий в числе претензий «фамусовскому обществу» предъявлял и такую:

Но хуже для меня наш Север во сто крат
С тех пор, как отдал всё в обмен на новый лад —
И нравы, и язык, и старину святую,
И величавую одежду на другую
По шутовскому образцу:
Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,
Рассудку вопреки, наперекор стихиям…

Так кто здесь «прогрессивный», кто «отсталый»? Или, может быть, это деление попросту не имеет смысла?

Но вернёмся к Хлебникову. Есть в его стихах и воспевание России как пространства, её географии:

Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей
Похожа на один божественно звучащий стих…

(1909)

Или:

Над юга степью, где волы
Качают черные рога,
Туда, на север, где стволы
Поют, как с струнами дуга…

(1912)

Может быть, поэт ощущал себя как «орган», которым говорит с миром само русское пространство? «И останемся ли мы глухи к голосу земли: “Уста дайте мне! Дайте мне уста!” Или же останемся пересмешниками западных голосов?» («Курган Святогора»).

Отсюда же и «кочевой», бродячий образ жизни Хлебникова. В своих странствиях он стремился изучить, познать всю Россию, и при этом, особенно в послереволюционный период, всегда оказывался там, где происходили особенно бурные события, в центре культурной жизни.

С любовью к Родине неразрывно связана любовь к Роду, которая отразилась в таких произведениях, как «Хаджи-Тархан», где поэт воссоздаёт свою астраханскую родословную, или «Алфёрово»:

Немало славных полководцев,
Сказавших «счастлив», умирая,
Знал род старинных новгородцев,
В потомке гордом догорая.

В созвездье их войдет он сам!
Избранники столицы,
Нахмурив свои лица,
Глядят из старых рам.

Разумеется, Хлебников, говоря о России, никогда не отделял от неё и Украину, и Белоруссию. Украину он знал и любил, подолгу жил там и в дореволюционное, и в послереволюционное время, много писал на украинскую тематику, помня, что в его жилах по материнской линии течёт кровь запорожцев. Украинские обороты он использовал и в стихах, причём даже не относящихся напрямую к украинской тематике (где их можно было бы объяснить «этнографической необходимостью»), например, в стихотворении о гибели Святослава («Что ты робишь, печенеже?»).

Интересна небольшая статья Хлебникова «О расширении пределов русской словесности» (1913), где поэт говорит о «некоторой узости» отечественной литературы. Она мало затронула западнославянские страны, их историю, мало интересовалась казачеством, Сибирью, Уралом. «Стремление к отщепенству некоторых русских народностей, – заканчивает текст Хлебников, – объясняется, может быть, этой искусственной узостью русской литературы. Мозг земли не может быть только великорусским».

В письме к А. Кручёных он писал о необходимости «заглядывать в словари славян, черногорцев и др. – собирание русского языка не окончено». Эпоху Пушкина Хлебников «обвиняет» в том, что она думала и говорила «на иностранном, переводя на русский. Отсюда – многих слов нет. Другие в плену томятся славянских наречий». Действительно, здесь нельзя не заметить, что именно пушкинская эпоха, при всех своих достижениях, заложила некую «мину» под единство русского народа. Если русская словесность XVII-XVIII вв. использовала в своём развитии как великорусский, так и украинский и белорусский языковой материал (в лексике, грамматике, фонетике), то в XIX веке она стала фактически только великорусской, что и привело с неизбежностью к формированию самостоятельных украинской и белорусской литератур, а потом и этнического самосознания. А ведь этого можно было избежать! И Хлебников, пусть с запозданием, стремился к восстановлению утраченного единства.

(Отметим, что в своё время проект единого славянского литературного языка пытался выработать не кто иной, как Тарас Шевченко, а двумя веками раньше – Юрий Крижанич. Но, к сожалению, русская литература по этому пути не пошла, и плоды этого мы пожинаем сегодня.)

«Всечеловечность» послереволюционных идей Хлебникова – не отход от патриотизма, а его дальнейшее развитие, расширение, распространение на все народы Земли. При этом он был именно «всечеловеком», а не «общечеловеком» (эти понятия нередко путают), не космополитом. Ведь, по-космополитически не любя и не уважая даже свой собственный народ, никогда не смоешь полюбить и человечество в целом. В русской культуре «всечеловечность» в наибольшей степени воплотил уже упоминавшийся Достоевский, который при этом оставался в полной мере «почвенником», русским человеком. Всечеловечность, в противоположность космополитизму, не стирает грани, не превращает народы Земли в некую безликую серую массу. Наоборот, она вбирает в себя достижения всех культур, но сохраняет и культивирует их различия и многообразие.

Ещё в стихотворении в прозе «Зверинец» (1909) Хлебников писал: «на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть Бога». И в то же время «веры – затихающие струи волн, разбег которых – виды». Конечно, звери здесь – не только звери, а «веры» – это то, что мы сейчас чаще всего называем термином «цивилизации». Каждая цивилизация умеет «по-своему» видеть Бога и проявлять это видение в сфере культуры. И объединение цивилизаций в земном масштабе нужно для того, чтобы достичь синергического эффекта, а не для того, чтобы какая-то одна цивилизация подмяла под себя другие (вспомним определение Н.С. Трубецким космополитизма как всего-навсего «романо-германского шовинизма», стремление сделать всех похожими лишь на одну, западноевропейскую цивилизацию).

И Русская революция, хотя в сфере идеологии она и сама не была свободна от космополитических веяний, всё же основным своим смыслом имела освобождение России от господства западноевропейской цивилизации – освобождение как экономическое (которое было реализовано довольно быстро), так и духовное (которое в полной мере так и не было достигнуто).

Рынок Хлебников всегда воспринимал как стихию, враждебную творчеству, и вёл войну с этой стихией:

Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!

(1914)

Так что неудивительно, что НЭП поэт, как и многие, воспринял как откат, падение в прежнюю «систему координат». В печати появилось его стихотворение «Не шалить»:

Не затем высока
Воля правды у нас,
В соболях-рысаках
Чтоб катались, глумясь.

Тогда же, в 1921 году, поэт включается в борьбу с голодом в родном для себя Поволжье, публикует агитационные стихи («Трубите, кричите, несите»).

Ясно, что следующим этапом Русской революции стала помощь в освобождении от «иноземцев ига» и других неевропейских цивилизаций – не для того, чтобы подчинить их новому, уже русскому игу, а именно для того, чтобы они, в союзе с Россией, могли развивать свою самобытность. Это освобождение – одновременно и национальная задача каждого народа, и задача общемировая, интернациональная, решение которой необходимо для равномерного поступательного развития всей земной цивилизации.

Хлебников прекрасно это понимал и сам стремился принять участие в освобождении Востока – отсюда и его рывок на Кавказ, а затем в Персию в 1921 году. Революции в Иране он посвятил такие стихотворения, как «Новруз труда», «Кавэ-кузнец», публиковавшиеся в газете «Красный Иран». Разумеется, сложный поэтический язык Хлебникова едва ли был понятен рядовым красноармейцам, для которых предназначалась газета, но сами «красные» редакторы прекрасно понимали ценность и важность таких стихов.

В 1918 году в манифесте «Индо-русский союз» Хлебников писал: «Как и отдельные классы, государства делятся на государства угнетателей и государства порабощённых. К угнетаемым относятся великие народы материка АССУ (Китай, Индия, Персия, Россия, Сиам, Афганистан)». Впрочем, интерес к Востоку проявлялся у Хлебникова задолго до революции. В его стихах и прозе мы встречаем и Африку, и индейскую цивилизацию Америки, и, конечно, Азию, которую он, родившись в калмыцком селении и живя долгое время в Казани и Астрахани, воспринимал как близкую соседку. Многие строки поэта посвящены Индии, Китаю, Японии.

В письме к А. Кручёных Хлебников писал о таких задачах русской литературы: «…Воспеть Задунайскую Русь. Балканы. Сделать прогулку в Индию, где люди и божества вместе. Заглянуть в монгольский мир» и т.д. На определённом этапе задача построения всеславянского языка расширилась до всемирных масштабов.

За несколько десятилетий до Хлебникова задачу восстановления всемирного праязыка ставил великий русский мыслитель, основоположник «русского космизма» Н.Ф. Фёдоров. Он писал о «всемирном панлингвистическом корнеслове», который представлял бы собой «практический результат всемирного языкознания, а не произвольных, искусственных измышлений вроде “воляпюка”». То есть язык всемирного общения должен был сохранять всё, что выработано отдельными национальными языками и культурами. Но именно такую задачу ставил перед собой и Хлебников, «собирая» воедино славянские языки, а затем расширяя её до пределов земного шара.

И это не единственная «перекличка» Хлебникова и Фёдорова. Во многих хлебниковских строках идёт речь о главной идее Фёдорова, вокруг которой вращается вся его философия, – идее преодоления смерти:

Если погибнем – воскреснем!
Каждый потом оживёт.

Поэт-биокосмист А. Ярославский, в свою очередь, после смерти Хлебникова посвятил его памяти стихотворение, где пообещал:

И тебя, наш соратник, истлевший, но пламенный,
Мы для новых боёв воскресим.

В «Ладомире» Хлебников хочет «построить из Земли катушку, где только проволока гроз», что явно навеяно идеями Фёдорова о регуляции природы, среди которых был и образ Земли как «магнита»: «Не станет ли в основу метеорического аппарата (обнимающего всю Землю для регуляции метеорическим процессом земной планеты) кругоземная проволока, поддерживаемая аэростатами с громоотводами в грозовом экваторе?». Здесь мы видим практически прямое цитирование поэтом мыслителя.

Да и в личной жизни Хлебников и Фёдоров очень напоминали друг друга: оба аскеты, бессребреники, довольствующиеся предельно малым:

Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!

Оба воспринимались окружающими как «чудаки». При этом оба – люди высокообразованные, знающие мировую культуру. Оба – чтители рода, предков (неслучайно Хлебников, когда брал псевдоним, поменял имя – с латинского на славянское, от отцовской же фамилии отказываться не стал). Разницу можно увидеть в том, что Фёдоров много лет провёл на одном месте, в должности хранителя библиотеки Румянцевского музея, Хлебников же вёл кочевой образ жизни. Но эту службу философ начал в возрасте уже более 40 лет (до которого Хлебников просто не дожил), до этого же вёл почти столь же бродячую жизнь, практически ежегодно переселяясь из города в город. Уже в старости Фёдоров предпринял путешествие на Восток – в Туркмению и на Памир, то есть почти в ту же Персию, по которой спустя два десятилетия странствовал поэт.

В 1916 году Хлебников выпустил декларацию «Труба марсиан», в которой говорил о разделении человечества на «изобретателей» и «приобретателей». «Изобретатели» должны были составить общество «Председателей земного шара», в которое было предложено вступить многим деятелям русской и зарубежной культуры и науки. В послереволюционной поэме «Ладомир» «изобретатели» получили новое название – «творяне»:

Это шествуют творяне,
Заменивши Д на Т,
Ладомира соборяне
С Трудомиром на шесте.

Как писал в 30-е годы в статье о Хлебникове его соратник, поэт Николай Асеев, его мысли об «изобретателях» перекликаются «с нашими днями широкого движения массового изобретательства»: «И разве мы не стали государством нового времени, с другими правами и особым предназначением, отделённым от государств-приобретателей?»

Эта тема напрямую соприкасается с темой труда, которую Хлебников стал активно развивать после революции. Уже говорилось о «персидских» стихах, где эта тема зазвучала особенно сильно. Хлебников с интересом следит за работой пролетарских поэтов – Гастева, Казина, Полетаева, Кириллова и др. Об А. Гастеве он пишет: «это – заводской гудок, протягивающий руку из пламени, чтобы снять венок с головы усталого Пушкина».

Как пишет С.Г. Семёнова: «В стихах и статьях М. Герасимова и В. Кириллова, И. Филипченко и А. Гастева, С. Есенина и Н. Клюева, В. Хлебникова и В. Маяковского – революция представала не как обычная политическая и социальная революция, по-новому распределяющая власть и собственность и регулирующая отношения классов и сословий, а как гигантский катаклизм, онтологический переворот, открывающий новый планетарно-космический эон, который целиком пересоздаст самого человека в его натурально-природной основе и порядок вещей в мире».

Недаром у Хлебникова революционные события вызвали ассоциации с геометрией Лобачевского, также перевернувшей все обычные представления:

Это Разина мятеж,
Долетев до неба Невского,
Увлекает и чертеж
И пространство Лобачевского.

(«Ладомир»)

Многочисленные проекты Хлебникова касались и установки памятников, и прокладки железных дорог, и многого другого. Всю жизнь Хлебников занимался историей, выводя её «числовые» закономерности (окончательное воплощение эти труды получили в трактате «Доски судьбы», так и не опубликованном при жизни автора). Так, им было выведено число 365 – срок, через который повторяются знаменательные исторические события. Другим таким числом стало 317 (при создании общества «Председателей земного шара» число его членов было предварительно определено именно как 317). При помощи своей числовой теории Хлебников в 1912 году предсказал, что в 1917-м следует ожидать «падения державы», хотя и не уточнил, какой.

В этом интересе к историческим числовым закономерностям Хлебников отнюдь не одинок в истории русской мысли. Циклические теории развивал и упомянутый К. Леонтьев, и современники Хлебникова – Н. Кондратьев, А. Чижевский (которые увязывали исторические события с солнечной активностью), а позже – например, Л.Н. Гумилёв.

В уже упоминавшейся статье «О расширении пределов русской словесности» Хлебников говорит о Само, «первом вожде славян»: это «современник Магомета и, может быть, северный блеск одной и той же зарницы». Что это за «зарница»? На самом деле это очень похоже на описание «пассионарного взрыва» у Л. Гумилёва: «Возникает впечатление, что линейные участки земной поверхности, по которым проходили интенсивные процессы возникновения этносов, не охватывают весь земной шар, а ограничены его кривизной, как будто полоска света упала на школьный глобус и осветила только ту его часть, которая обращена к источнику света» («Этногенез и биосфера Земли»). Правда, у Гумилёва взрывы пассионарности у славянского и у арабо-мусульманского этносов не совпадают по времени и вызваны разными «зарницами», но это в данном случае уже детали.

Уже шла речь о влиянии Хлебникова на советских поэтов. Его строки преломлялись и оставались неузнанными: например, знаменитая строка из «Марша авиаторов» «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» (слова П. Германа) явно восходит к строчке из «Иранской песни» Хлебникова: «Верю сказкам наперёд: прежде сказки – станут былью». Но его отголоски, пожалуй, ещё сильнее слышны в русской рок-поэзии – например, у Егора Летова (его стихотворение в прозе «Сто лет одиночества» очень напоминает по стилю хлебниковское «Искушение грешника») и особенно у Дмитрия Ревякина (например, цикл «Ключи», да и многое другое). Альбом песен на стихи Хлебникова записан группой «Аукцыон», его «Иранскую песню» записала группы «Харабат».

Любопытно развитие темы животного мира в творчестве Хлебникова. Ещё в раннем «Зверинце» он написал, что там «в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в часослов слово о Полку Игореви». В «Ладомире» ему в будущем видятся «конские свободы и равноправие коров». А в тексте «Утёс из будущего» мы видим преображённую землю, которая сама «стала съедобной», а «зверям и растениям было возвращено право на жизнь». Эти темы (кстати, в целом близкие традиции русского космизма – от Фёдорова до Циолковского) подхватил в своих поэмах Заболоцкий. Перекликаются они и с некоторыми моментами в «Розе Мира» такого неоднозначного мыслителя-мистика, как Даниил Андреев. Последний считал, что в будущем возникнет такая дисциплина, как «зоогогика», которая может привести к превращению в разумные существа сначала собак, потом кошек, медведей, слонов, к «перевоспитанию» хищников. Что в итоге и приведёт к гармонии человека и животного мира.

В своих утопиях Хлебников высказал ряд архитектурных идей. В статье «Мы и дома» он пишет: «У улиц нет биения. Слитные улицы так же трудно смотрятся, как трудно читаются слова без промежутков и выговариваются слова без ударений». Действительно, в дореволюционном градостроительстве, особенно в столицах, дома строились вплотную, между ними не оставляли зазоров, что объяснялось, конечно, «экономическими» соображениями землевладельцев. В советском же градостроительстве стал применяться другой принцип, дворы стали открытыми, улицы – более широкими, дома стали строиться не вплотную один к другому, что, естественно, изменило облик городов в лучшую сторону. Во многом Хлебников предсказал и развитие современной архитектуры.

«Пророческий дар» Хлебникова отмечается сегодня многими. Скажем, после событий 11 сентября 2001 года многие обратили внимание на первые строки поэмы «Ладомир»:

И замки мирового торга,
Где бедности сияют цепи,
С лицом злорадства и восторга,
Ты обратишь однажды в пепел.

«Замки мирового торга», конечно, рассматриваются как прямой намёк на «Международный торговый центр», разрушенный в результате загадочного теракта. Дальше идёт уже совсем точное изображение события:

И небоскребы тонут в дыме
Божественного взрыва,
И обнят кольцами седыми
Дворец продажи и наживы.

Да, небоскрёбы именно «тонули в дыме». Но, конечно, едва ли этот «взрыв» можно назвать «божественным», да и событие не носило столь глобального мирового характера, какой представлялся Хлебникову в его поэме. И «цепи бедности» после 11 сентября не рухнули, а наоборот, лишь укрепились. Так что настоящее падение «замков мирового торга», по-видимому, ещё впереди.

Павел ПЕТУХОВ
история, культура